"Последовательно, психологически убедительно и достоверно по­казывает Прохоренко едва уловимые движения души своей Шурки, первые шаги человека к доверию. У Шурочки мало слов. Она в основ­ном молчит. И актриса умеет это делать! Паузы, молчаливые крупные планы Прохоренко — лучшее, что она продемонстрировала в этой ра­боте. Внимательно смотрит, копит впечатления, вбирает их в свою душу и, при сдержанности выражений, передает огромную и страст­ную доброту своей героини".

Читаем статью, опубликованную в 1964 году:

«Мама-а!» — отчаянно кричит девушка, стоя у распахнутой двери теплушки, за которой стремительно проносятся деревья, речка, мо­стик. Фигурка девушки беспомощно сжалась, глаза от ужаса совер­шенно круглые, пышная косища растрепалась. «Мама-а-а-а!»

Вот кадры «Баллады о солдате», в которых мир впервые увидел Жанну Прохоренко. СССР, Франция, Англия, США, Италия, ГДР, ФРГ, Канада, Египет, Австралия, Аргентина, Перу, Куба, Мексика — в десят­ках стран с экранов, с афиш и реклам, со страниц журналов и газет смотрело ее милое лицо, такое непохожее на привычные лица краса­виц кинозвезд.

В 1958 году, когда начались съемки «Баллады о солдате», Жанне едва исполнилось восемнадцать. Она была студенткой театрального училища МХАТ и пришла на «Мосфильм» пробоваться на небольшую роль в картине «Песня о Кольцове». К этой роли она не подошла. Но фотопробы ее остались на киностудии, и их увидел режиссер Чухрай. Через несколько дней Жанна уже снималась в «Балладе о солдате».

С детским криком: «Мама!» — вошла в кино настоящая актриса. Конечно, ее первый успех во многом определил талантливый режис­сер Чухрай. Но каким послушным, трепетным и умным «материалом» оказалась юная дебютантка.

С самого начала Прохоренко достоверна. Искренне, выразительно ее беспредельное детское отчаяние. Медленно, трудно выходит ак­триса из состояния испуга и бездонного недоверия. Она настороженно и подозрительно приглядывается к своему неожиданному попутчику. Ощетинивается при каждом его приближении, выказывая непреклон­ную решимость бороться за свою «честь». Ее действия вызывают улыбку, хотя проделывает Жанна все это с полной серьезностью.

Чулки в резиночку, стиранное-перестиранное платьице, из которого она явно выросла, — точно найденный костюм помогает актрисе передать скованность, смущение Шурочки. Она одергивает рукава, подол, теребит косу. Но это чисто внешнее. А в глазах горит жгучий интерес к окружающему. Сквозь робость прорывается органичная жизнера­достность. Испуг ее, искренний и огромный вначале, прорастает обык­новенным детским любопытством к новому человеку.

Прохоренко за­бавно показывает свое удивление — молчит, округляет и без того огромные глаза, а губы складывает в уморительно-беспомощную гримаску. Алеша ведет себя вовсе не так, как это следовало, вероятно, из страшных рассказов каких-нибудь ее тетушек о поведении солдат.

... Вовсе не так. Вообще он совсем не грубый. Даже немного смеш­ной. Вон как надулся. Подумаешь, нельзя уже крикнуть «мама!»... А может, я его и правда зря обидела? Он улыбается хорошо-хорошо. Разве такой человек способен на подлость? Что это он делает?

Шурочка вытянула шею, брови сложились в одну прямую полоску, а глаза перебежали в самые свои уголки . . . Солдат достает еду. Вот Шурочке протянут большущий бутерброд. «Нет, спасибо, я сыта» . . .

Наконец, опустив свои лучистые глазища, девушка чуть слышно соглашается: «Ну, разве что попробовать. Мне маленький кусочек». И с жадностью и упоением начинает уплетать угощение. «У-гу... А еще я очень вафли люблю. Ну такие трубочкой. Помните, до войны продавали», — сообщает Шурочка уже совсем доверительно.

Последовательно, психологически убедительно и достоверно по­казывает Прохоренко едва уловимые движения души своей Шурки, первые шаги человека к доверию. У Шурочки мало слов. Она в основ­ном молчит. И актриса умеет это делать! Паузы, молчаливые крупные планы Прохоренко — лучшее, что она продемонстрировала в этой ра­боте. Внимательно смотрит, копит впечатления, вбирает их в свою душу и, при сдержанности выражений, передает огромную и страст­ную доброту своей героини.

...Опасность! Начальник эшелона, о котором часовой говорил, что это настоящий «зверь», подошел к вагону, где спрятались Алеша и Шурочка. Алеша быстро увлекает Шурочку в глубь вагона, за куб прессованного сена. И случайно (да нет же, разве это случайно?) дот­рагивается своей щекой до ее щеки.

И мы видим на экране очень крупно лицо Шурочки и то, как она на секунду закрывает свои лохма­тые глаза от неожиданной и пронзительной сладости. И уже, защи­щаясь не от него, а от чего-то, что возникло вдруг внутри нее самой, поспешно рассказывает тут же придуманную историю о том, что едет к своему раненому жениху. А сама боится посмотреть в глаза Алеши, которые стали несчастными.

Актриса тщательно и мастерски раскрывает стремление своей ге­роини навстречу неведомому чувству любви. И как умеет она пере­дать ощущение счастья! Как заразительно звонко смеется!

Вот, закутанная в длинную солдатскую шинель, стоит Шурочка на площадке между вагонами напротив своего любимого и неотрывно смотрит в его лицо, смотрит, смотрит. Волосы растрепал ветер, кото­рый дует ей в затылок, и они тонкими ниточками тянутся и дотраги­ваются до лица Алеши. И долго стоят они так, связанные волшебной паутинкой. И такая она славная, и такая складная!

И так воедино сли­лась в ней наивная красота ее детской души и прелесть ее внешнего облика: неправдоподобно длинные и густые волосы, огромные, неза­мутненные горечью жизни глаза, милый пухлый рот. И так искренне цельна она во всех своих порывах, и в каждом движении, и в каждом слове своем. Как белая березка, которой хорошо среди синего неба и зеленой травы...

Вторая роль — Ксения в фильме «А если это любовь?» Ю. Я. Райз­мана. Две героини Прохоренко, пожалуй, не только не похожи, но даже противоположны.

... Бежит Ксеня с уроков вместе с друзьями-одноклассниками — резвая, шумная, смелая. Столько в ней нерастраченной радостной энергии. Она счастлива, она любима. Каждый день она получает «от одного человека» (который сидит за соседней партой) нежные, удиви­тельные письма.

Поначалу может показаться, что Ксеня — та же безоблачная де­вушка, что и Шурочка из «Баллады о солдате». Но почему-то так не кажется. Едва уловимые изменения в гриме. Волосы тщательней приг­лажены, школьная форма подчеркнуто аккуратна. И, главное, с пер­вых кадров мы имеем возможность оценить умение актрисы, показы­вающей совершенно другого человека. Даже качества, будто бы общие у Ксени с Шурочкой, она делает чуть по-другому (а это непросто, так как героини ее — советские девчонки одного и того же возраста). Улыбается чуть по-другому. Смотрит на любимого чуть по-другому. Она часто в этой картине смотрит немного исподлобья, настороженно, что ли. Словом, живет по законам другого характера, характера, сфор­мировавшегося в определенной атмосфере, в определенное время. Сейчас 1960 год. Иные интересы у молодежи.

В отличие от предыдущей работы Жанны, где подчеркивалась только доброта, наивность, верность Шурочки, Ксеня более индиви­дуализирована, заземлена, реальна. Она тоже чиста. Но авторы здесь обращают внимание, например, на то, что Ксения интеллигентна, хотя воспитывалась в семье грубой и некультурной женщины.

Эта харак­теристика Ксении абсолютно ненавязчива. Она складывается посте­пенно из отдельных реплик, сказанных будто бы мимоходом. И все же нет-нет да и проскользнет в ней что-то неуловимо напоминающее ее мать. Это чаще видишь во второй половине фильма, когда Ксеня подавлена происшедшим вокруг нее нелепым скандалом.

Она легко ранима, обидчива, беззащитна. Поэтому-то бестактность, грубость ок­ружающих ее людей на время гасят лучшее, что в ней есть, гасят даже желание жить. Так и стоит перед глазами неподвижное, опухшее от слез лицо Ксени — лицо человека, очень нуждающегося в поддержке.

В этом фильме Прохоренко тоже играет процесс, дает движение образа, но обратный, чем в «Балладе». Там — рождение доверия и любви. Здесь — потеря доверия и угасание любви.

После долгой разлуки Ксеня пришла на свидание с Борисом. Она хорошо собой владеет, держится спокойно, просто. Даже оживилась и засмеялась ... один раз. Но, приглядываясь к ней, мы понимаем, что покой ее — покой безразличия, усталости. На вопрос Бори, почему его не пускали в больницу, отвечает, что тогда никого не хотела видеть.

«А теперь?» Ксеня медленно стягивает варежку и с поверхности большой бетонной глыбы начинает набирать в кулачок камешки. Затем машинально и ловко подбросила один, другой ... Обычная девчачья игра. «Зачем ты это сделала, Ксюша?» Вместо ответа, нахмурившись, она рассыпала камешки.

И такая это щемящая деталь: кончилось детство... Об этом же говорят и лицо Ксени, укутанное в старушечий платок, и горькая скла­дочка у рта, и глаза без выражения. «Скажи, ты меня больше совсем не любишь?» — «Не хочу я никакой любви, Боря».

Конечно, к Ксене все это вернется. Будет она учиться, работать, полюбит. Но разве можно забыть выражение лица актрисы.

... Расскажите, Жанна, как вы работали над ролью? — Она пожи­мает плечами, смущенно смеется: «Просто я старалась быть челове­ком, которого изображала».

Да, Жанна Прохоренко действительно принадлежит к тому типу органичных актеров, которые не столько философствуют и рассуж­дают по поводу роли, сколько умеют роль делать, ею жить. Вспо­минается сравнение режиссера А. Эфроса, родившееся у него при раз­мышлении о работе одного очень хорошего артиста: «Если бы можно было линию его роли запечатлеть на пленке, как это делают, снимая кардиограмму сердца, то получилась бы такая же сложная ломаная линия с множеством изменений прямой, с маленькими и большими взлетами и падениями, но не придуманными изобретательной актер­ской фантазией, а прочувственными, естественными, как сердечные удары».

Актеры подобного склада удивительно точны в работе и предельно жизненны. Они строят роль «по живой и действенной линии», в кото­рой заметное место отводится импровизации. У Жанны еще первые шаги и первые удачи на этом пути. Первые — но какие!" (Сергиевская, 1964).

(Сергиевская И. Жанна Прохоренко // Актеры советского кино. Вып. 1. М.: Искусство, 1964: 147-152).